IV. Америка в период первого путешествия Вивекананды. Англосаксонские предшественники азиатских учений: Эмерсон, Торо, Уот Уитмен.
Было бы весьма интересно знать в точности, каким образом в течение XIX века американская мысль прониклась, непосредственно или посредственно, индусскими влияниями, так как несомненно, что они сыграли свою роль в формировании своеобразного морального и религиозного склада современной Америки, который так трудно понять чистому европейцу, - этого удивительного сочетания англосаксонского пуританизма, деятельного оптимизма янки, прагматизма, наукообразности, псевдоведантизма. Сколько мне известно, ни один историк серьезно этим не занимался. Между тем, это психологическая проблема первостепенной важности, имеющая значение для историка всей нашей цивилизации. В настоящий момент у меня нет данных, чтобы ее разрешить, но я хочу по крайней мере выделить некоторые ее элементы.
По-видимому, одним из главных проводников индусской мысли в Соединенных штатах был Эмерсон59, а Эмерсон, как кажется, испытал в этом отношении сильное воздействие Торо.
Он был предрасположен к подобным влияниям; уже с 1830 года они начинают чувствоваться в его "Дневнике", где попадаются ссылки на индусские религиозные тексты. Его знаменитая речь в 1839 году в Гарвардском университете, вызвавшая в свое время возмущение, выражает веру в божественное в человеке, достаточно близкую к учению о душе Atman Brahman. Правда, он тесно связывает с ней моральное или моралистское представление, характерное лично для него и для его расы. Но в конечном счете она приводит к осуществлению в подлинном экстазе йоги "справедливости", понимаемой в двойном смысле: нравственного блага и космического равновесия; к ней примешивается одновременно Карма (действие), Бхакти (любовь) и Джнана (мудрость)60.
Эмерсон был не особенно методичен в своем чтении, как и в писаниях. Кабо в своей работе о нем говорит, что он часто ограничивался выдержками и цитатами, вместо того чтобы читать книги целиком. Торо, напротив, был большим любителем чтения, и с 1837-го по 1862 год он жил по соседству с Эмерсоном. В июле 1846 года Эмерсон отмечает, что Торо читал ему выдержки из своей "Недели на реках Конкорд и Мерримек". А эта "Неделя" (Week, глава Monday) - бурное море восхищения Гитой, великими поэмами и высочайшей философией Индии. Торо хотел бы составить joint Bible (сводную Библию) из священных книг Азии - индусских, китайских, персидских, еврейских, чтобы нести ее "к границам мира", и берет девизом "Ex Oriente lux"61.
Можно думать, что эти влияния не прошли бесследно для Эмерсона и что ему сообщился пламенный азиатизм Торо.
То было время, когда "Club Transcendental", основанный им в Бостоне, развивал наиболее кипучую деятельность; с 1840 года в трехмесячном журнале "The Dial", который он издавал вместе с американской Гипатией, Маргаритой Фуллер, печатались переводы с восточных языков. Потрясение, испытанное Эмерсоном от знакомства с индийской философией, было, очевидно, очень сильно, если он мог написать в 1856 году такое глубоко проникнутое ведантизмом стихотворение, как его прекрасный "Брама"62.
Нужно вспомнить, что Новая Англия переживала тогда кризис духовного обновления и восторженного идеализма, который соответствовал (весьма отличаясь от него в своих основах, менее культурных, более крепких, бесконечно более близких к природе) вспышке идеализма у нас в Европе перед 1848 годом63. Анархистский Brookfarm Джорджа Риплея (между 1840-м и 1847 годом), беспокойное общество "Друзей всеобщего прогресса" (в 1840 году) в Бостоне объединяли мужчин и женщин различных убеждений и различных профессий, сжигаемых избытком первобытных сил, которые стремились освободиться от лжи прошлого, не зная, какую принять истину: ибо человечество не может жить, если не убедит себя, что обладает Истиной64.
Увы! Та, с кем сочетался дух последующего полувека Америки, не оправдала смелых ожиданий медового месяца. Истина еще не созрела. И тем более не созрели те, кто хотел овладеть ею.
Это объясняется, однако, не отсутствием благородных идей, идей-сил, но их поглотили слишком быстро, не дав себе времени здраво их усвоить. Нервные потрясения, вызванные большими политическими и социальными потрясениями после великой междоусобной войны, болезненная поспешность, создавшая впоследствии бешеный темп жизни, на долгое время вывели из равновесия американский ум.
Несмотря на это, нетрудно обнаружить в поколении второй половины века семена, брошенные вольными пионерами Конкорда, Эмерсоном и Торо. Но какой странный хлеб замесили из их зерна приверженцы Mind Cure и мс-с Мэри Бэкер Эдди!
Без сомнения, как те, так и другие более или менее сознательно воспользовались индийскими принципами, просеянными сквозь идеализм Эмерсона65. Но они свели их на уровень плоского утилитаризма, направленного к их непосредственному использованию, к своего рода мистической гигиене, покоящейся на грубейшем суеверии, которое наделяет именем Christian Science66 свою высокомерную полунауку и свое полухристианство.
Чертой, общей этим двум учениям, является вульгарный оптимизм, который разрешает проблему зла простым отрицанием, или, вернее, тем, что не считается с ним. "Зло не существует. Отвратим же от него наш взор..." Такое отвлеченное отношение, упрощенное до последней степени, было нередко свойственно самому Эмерсону. Он, насколько возможно, обходил в своих произведениях болезнь и смерть. Он не желал никаких теней. "Почтение к свету..." Это было несмелое почтение. У него были слабые глаза. Он начинал с того, что заслонял солнце абажуром. Народ его более чем охотно следовал его примеру. Говорят, что этот оптимизм необходим для действия? Я не слишком доверяю энергии человека или народа, которая зиждется на условиях, первоначально поставленных Natura Rerum. Я предпочитаю слова Маргариты Фуллер: "Я принимаю вселенную". Но принимаешь ее или нет, прежде всего нужно ее видеть! Видеть ее всю целиком!.. Мы вскоре услышим, как Вивекананда говорит своей английской ученице: "Учитесь узнавать Мать и в Зле, в Ужасе, в Страдании, в Небытии, как в Кротости и Радости!.." И даже улыбающийся Рамакришна из глубин своей мечты о любви и счастье умел видеть и напоминать добродушным поклонникам "благого Бога", что одной Благости недостаточно для определения Силы, которая каждый день приносит в жертву тысячи невинных. Здесь - основное различие, отделяющее Индию и героическую Грецию от англосаксонского оптимизма. Они смотрят в лицо Действительности - все равно, принимают они ее, подобно Индии, или борются с ней, подобно Греции, - и стремятся ее подчинить. Но у них действие никогда не покушается на область познания, как в Америке, где познание приспособлено для обслуживания действия и носит ливрею и фуражку с галуном, с надписью "Прагматизм"67. Легко себе представить, что Вивекананда не мог примириться с этим шутовским нарядом, под которым он находил каких-то ничтожных ублюдков своего великолепного индийского ведантизма, свободного и властного68.
Но над этим стадом живых был умерший гигант69, чья тень была в тысячу раз теплее, чем отражение солнца Бытия сквозь холодные методистские стекла. Он шел впереди Вивекананды и протягивал ему свою широкую руку... Как случилось, что он не схватил ее? Или вернее (ибо мы знаем, что в дальнейшем Вивекананда читал в Индии "Листья травы"), как случилось, что летописцы жизни Вивекананды, слишком небрежные, слишком мало образованные, могли оставить в стороне, когда писали свою историю, такое важнейшее событие, как встречу индийского посланца Атман-Брахмана и эпического певца "самого себя" - Уота Уитмена!
Он успел умереть годом раньше, 26 марта 1892 года, близ Кэмдена, рабочего предместья Филадельфии. И триумфальный отголосок его похорон - не языческих, как тогда писали, а именно созвучных духу индийского универсализма70 - еще звучал в памяти. К Вивекананде пришли многие из друзей Уитмена; он сам завязал дружеские отношения с тем, кто произнес последнее "прости" поэту71, - со знаменитым оратором, агностиком и материалистом, Робертом Ингерсолем72. Он не раз доброжелательно спорил с ним. Как же может быть, чтоб он не слышал об Уитмене?
Хотя этот великий человек достаточно известен по значительным трудам, посвященным ему во всех странах, в частности во Франции нашим дорогим товарищем Базальгеттом73, я все же считаю необходимым набросать здесь краткое изложение его религиозной мысли; эта сторона его деятельности менее всего освещена - здесь, однако, заключается ее сердцевина.
Значение этой мысли не содержит ничего таинственного. Добрый Уитмен и не прикрывал ее наготы. Его вера разлита повсюду в его "Листьях травы" (Leaves of Grass). Она особенно сосредоточена в одной большой поэме, которую "Песнь о самом себе" (Song of Myself) слишком затмила и которой нужно вновь вернуть первое место, куда ее твердо поставил сам Уитмен, поместив ее во главе окончательного издания своих стихотворений, непосредственно после "Посвящений" (Inscriptions).
Это "Отправление из Пауманока" (Starting from Paumanok)74.
Что провозглашает он там?
"Я основываю религию...
Я говорю, что земля вся целиком и все светила небесные существуют только для религии...
Знай, только для того, чтоб бросить в землю семена более великой религии, Я пою...
Чтобы ты разделил со мною два величия и третье, восходящее, обнимающее их все и более великолепное Величие Любви и Демократии и величие Религии".
Почему же два первых "величия", в сущности второстепенные, обыкновенно заслоняют у комментаторов Уитмена третье, которое их "обнимает" и над ними господствует?
Эта религия была так близка его сердцу, что он хотел ее распространить во всей стране путем лекций, несмотря на свою нелюбовь к публичным выступлениям75. Она воплощается или концентрируется в одном слове, которое звучит чудесно, как музыка индийской души. Это слово: "Тождество". Оно наполняет его произведения. Его можно найти почти во всех поэмах76.
Тождество со всеми формами жизни, во все мгновения. Непосредственность осуществленного единства. И уверенность в вечности каждого мгновения, каждого мельчайшего атома Бытия.
Каким образом эта вера пришла к Уитмену? Разумеется, внезапно, как озарение, вернее всего, во время жизненного кризиса, вскоре после его тридцатилетия, после непривычных волнений путешествия в Новый Орлеан.
Совершенно неправдоподобно, чтобы он читал когда-либо индийские книги. Когда в ноябре 1856 года Торо говорит ему, что "Листья травы" (появившиеся в июле 1855 года, вторым изданием - летом 1856 года) напоминают ему великие восточные поэмы, и спрашивает, знает ли он их, Уитмен категорически отвечает: "Нет!"77 И нет никакой причины сомневаться в его ответе. Он читал редко и прочел мало книг; он не любил библиотек и людей, которые питаются ими. До конца своей жизни он, по-видимому, даже не поинтересовался, насколько верно мнение о близости его мысли к мысли Азии, создавшееся в маленьком кружке в Конкорде. Каждый раз, когда в своих гомерических перечислениях он вводит лик Индии, крайняя туманность выражений является для нас лучшим доказательством его незнания78.
Тем более интересно, каким образом он мог, не выходя из пределов своей личности - личности стопроцентного американца - сам для себя бессознательно следовать ведантической мысли (ибо это сходство не ускользнуло ни от кого из группы Эмерсона, начиная с него самого, автора мало кому известной, но замечательной остроты: "Листья травы" кажутся мне смесью Бхагавадгиты и "New York Herald'а").
Отправной точкой была для Уитмена внутренняя сущность его расы, его религиозное наследство, как бы парадоксально это ни казалось. Его семья со стороны отца принадлежала к левому крылу квакеризма, группируясь около одного атеиста, Элиаса Хикса, которому Уитмен в конце своей жизни посвятил небольшое произведение. Это были великие религиозные индивидуалисты, которые, освободившись от всякой церкви и всякого credo, считали, что вся религия состоит во внутреннем озарении, "безмолвном тайном экстазе"79.
Такое нравственное предрасположение должно было благоприятствовать созданию у Уитмена еще с детства привычки к мистическому сосредоточению, не направленному на определенный объект, но тем более проникающему во все его переживания. Дарование маленького Уота довершило остальное. У него от природы была какая-то жадная восприимчивость, которая заставляла его не только срывать с виноградных лоз мира ягоды удовольствия или страдания, как это делают обычные люди, но мгновенно воплощаться во все предметы, которые он видел. Он описал это редкое свойство в своей изумительной поэме "Осенние ручьи" (Autumn Revulets):
Был ребенок, который гулял каждый день,
И, увидев какой-нибудь предмет, - он становился
этим предметом,
И этот предмет становился частью его на весь день,
или часть дня,
Или на многие годы, или на целые века.
По чистейшему инстинкту, без размышления, вся вселенная была для него не объектом, а субъектом - была им самим. Когда он внезапно отдал себе в этом отчет в ту эпоху своего тридцатилетия, которую он считал своим настоящим рождением (вероятно, около 1851-1852 года), это было для него ослепительной молнией, озарением экстаза:
"О счастье, - сказал он, - чувствовать равновесие души в ней самой, приемлющей тождество через материальные вещи!.. Моя душа устремится от них ко мне, вся дрожа"80.
Ему казалось, что он "проснулся впервые и что все до сих пор было лишь жалким сном".
Наконец некоторые лекции и беседы Эмерсона81 помогли ему осознать свои интуитивные чувства и превратить их в идеи, правда, еще очень неопределенные и бессвязные. Ибо у этого человека, всегда равнодушно относившегося к логике рассуждений и к метафизическим построениям82, вся цепь идей сводилась главным образом к настоящему мгновению и к озарению, которое сразу извлекало из него бесконечность пространства и времени. Таким путем он сразу же замечает, обнимает, вмещает каждый из различных объектов, становится сам каждым из них и их грандиозной совокупностью, и развитие и слияние всех космосов осуществляется в каждой частице жизненного атома. Разве это не то же, что вершина экстаза, самое самозабвенное самадхи "бхакти-йога" (индийского ясновидца путем любви), который сразу достигает высшего предела осуществления и, овладев им, вновь спускается вниз, чтобы применить его во всех поступках и мыслях ежедневной жизни83.
Мы имеем здесь типичное проявление склонности к ведантизму, которое существовало в Америке задолго до появления Вивекананды. Она действительно является предрасположением, свойственным человеческой душе, вообще во всех странах и во все время. Она никоим образом не связана, как полагают некоторые индийские ведантисты, с системой учений в какой-либо одной стране, но ему более или менее благоприятствуют или не благоприятствуют перипетии развития отдельных народов и тех credo и обычаев, на которых они строят свою культуру. Можно, пожалуй, сказать, что это настроение существует в скрытом виде у всех, кто носит в себе хоть искру творческого огня, в особенности у великих художников, которые не только отражают в себе (как безразличная посредственность), но и воплощают всю вселенную. Я имел случай отметить у Бетховена такие вспышки дионисийского соединения с Матерью, каким бы именем ни называть скрытое Существо, которое сердце ощущает в каждом дыхании земли. Великая европейская поэзия XIX века, особенно английская времен Вордсворта и Шелли, полна этих внезапных проблесков. Но ни один западный поэт не собрал с такой мощью и сознательностью, как Уитмен, всех этих разбросанных огней в одну жаровню и не возвысил свою интуицию до веры, - он веровал за свой народ, за мир, за все человечество.
Как странно, что эта вера не столкнулась с верой Вивекананды!
Он должен был поразиться целым рядом неожиданных совпадений - столь резкого, столь настойчивого у Уитмена, столь прочного ощущения странствий личности "через триллион" лет и ее постоянных "воплощений"84, в которых учитываются и прибыли, и убытки всех предшествующих существований. Atman Brahman, двойное "я", из которых ни одно не хочет склониться перед другим85 - сеть майи, которую он разрывает86, и в расширенных просветах - сияющий взгляд бога, "круг, созданный из множества кругов; о ты, кипящее начало, ты, скрытое зерно, ревностно хранимое, ты, центр"87, - великолепная "Песнь о Всеобщем"88, в которой осуществляется слияние противоположностей в гармонии, - это слияние всех религий, всех верований и отрицаний и даже сомнений, всех темпераментов мысли, эта общность всех душ мира, которая и была в Индии заветом, данным Рамакришной своим ученикам89, - "Все есть Истина!"90
И даже некоторые черты отдельных людей - не были ли они родственны друг другу? Эта высокомерная гордость, равняющая себя с богом91, этот воинственный дух великого кшатрии, врага покоя, брата войны, который не боится опасности и смерти92, который их призывает, - этот культ Страшного, напоминающий мрачные и прекрасные исповеди Вивекананды Sister Nivedita во время мистического паломничества в Гималаи93.
И, однако, я столь же ясно вижу, что в Уитмене могло не нравиться Вивекананде: эта неестественная смесь "New York Herald" и Гиты, которая вызвала такую улыбку у Эмерсона, - этот метафизический журнализм, эта дешевая, собранная по словарям, эрудиция, этот немножко ярмарочный наряд бородатого Нарцисса, это огромное довольство собой и своим народом - этот демократический американизм, ребяческая суетность, вульгарность, распускающая перья перед зеркалом, - все это должно было возбудить аристократическое презрение великого индуса - особенно компрометирующая близость этого идеализма с подозрительными забавами "метапсихики", спиритизма, привидений и т. п.94, чего Вивекананда никогда не терпел.
Но эти столкновения не могли уничтожить притяжения, которое оказывал этот мощный магнит на металл души такой личности, как Вивекананда. Они и не уничтожили его, потому что мы имеем доказательства, что Вивекананда читал в Индии "Листья травы" и что он называл Уитмена саньяси Америки95, утверждая, таким образом, их общее родство. Следует ли поэтому думать, что он сделал свое открытие лишь к концу своего пребывания в Америке, ибо во время этого пребывания ни одно слово из подробного описания, опубликованного его учениками, не упоминает о нем?
Как бы то ни было, дух Уитмена был налицо, доказывая, что Америка была готова принять индийскую мысль. Она шла навстречу. И старый кэмденский пророк торжественно возвестил пришествие Индии:
К нам, о мой город,
Идет прародительница,
Гнездо языков, та, что завещала нам поэмы, народ древности,
Народ Брамы идет...96
Он открыл ей объятия. Он поручил "Храму демократии" Америки - путника во имя религии, странника Индии:
"Прошлое также покоится в тебе...
Ты имеешь великих спутников.
Почитаемая духовная Индия плывет в сей день
с тобою вместе".97
Индийские биографы Вивекананды совершили, таким образом, досадное упущение, не назвав Уитмена в первом ряду тех, чья мысль приветствовала чужеземного гостя на Новом континенте.
Но, поставив его вновь на подобающее ему место, рядом с Вивеканандой, плечо к плечу, с той же шириной плеч, остережемся все же преувеличить его влияние на Америку. Этому Гомеру "массы"98 не удалось проникнуть в массу. Этот провозвестник великих судеб демократии в Америке умирал непонятым, почти незамеченным демократиями Нового света. Этот певец "Божественного среднего"99 был любим и почитаем лишь избранным кругом художников, и притом, может быть, больше английских, чем американских.
Но так бывает почти со всеми предтечами. И от этого они нисколько не меньше являются истинными представителями своего народа, даже если их народ их не признает: в них освобождаются раньше срока глубинные силы, которые таит человеческая масса и которые она подавляет: они возвещают об этих силах. Рано или поздно они дадут взрыв. Личность, подобная Уитмену, была гениальным провозвестником скрытой души, которая спала (и сейчас она еще не совсем пробудилась) в океанических глубинах родного ему народа Соединенных Штатов.
Читать далее > V. Проповедь в Америке.